Первое, что я вижу в терминале франкфуртского аэропорта, где мы встречаем самолет из Питера — трое молодых людей, чьи головы венчают совершенно одинаковые серые российские ушанки. Шапки делали бы их похожими на солдат, если бы униформированные молодые люди не лопотали по французски. Непосредственно за французскими солдатами в ушанках, чуть ссутулившись, неспешно идет Юрий Шевчук. Он дефилирует по терминалу с таким видом, будто не вышел только что из самолета Санкт-Петербург-Франкфурт, а живет где-то неподалеку и просто зашел в аэропорт купить сигарет.

"А-а, привет, — говорит он, не меняя выражения лица, словно мы знакомы всю жизнь и ежедневно по меньшей мере трижды встречаемся во франкфуртском аэропорту, — я пошел курить...Остальные сейчас выйдут". Он делает движение к выходу. Мы в ужасе. Кто остальные? Как они выглядят? Как мы их узнаем? "Да узнаете! — нетерпеливо отрезает Шевчук. Теперь ему уже явно хочется уйти. "Как же музыкантов не узнать? Ну, такие люди с гитарами и с соответствующим выражением лиц".
Музыканты "ДДТ" выходят все разом. Действительно с черными чехлами наперевес. Действительно с соответствующим выражением лиц. Среди вылизанного до полной потери индивидуальности франкфуртского аэропорта "бледные, худые евроглазые прохожие", измученные тусклой питерской зимой, кажутся едва ли не африканцами — столько в них веселой и совершенно ненаправленной энергии.
Вот они все.

Игорь Доценко, знаменитый "Доца", один из самых известных российских рок-барабанщиков. Его вовсе не хотели пускать в Германию: печати в его загранпаспорте совершенно размазаны, как будто над малиновой книжкой рыдал целый взвод плакальщиц. "Доца" тут же с готовностью и безо всякого кокетства заявляет: "Да я вообще на барабанах играть не умею. Это я так — ловко притворяюсь".

Саксофонист Михаил Чернов, "дядя Миша", чья карьера поражает фантастическим диапазоном; он играл буквально везде: от оркестра Лундстрема до ансамбля ресторана "Нарва".

Пианист Константин Шумайлов, обладатель черного пояса по "тэйквондо", поначалу напугавший меня безудержной веселостью, ни на секунду не покидающей лицо широчайшей улыбкой и не менее широкой растяжкой, которую он продемонстрировал прямо в холле гостиницы. Позже выяснилось, что не вполне характерное для наших широт жизнелюбие вполне обосновано: накануне жена Шумайлова родила двойню. Явление двойни в "ДДТ" шумно праздновали и празднуют по сей день.

Гитарист Александр Бровко, который поразил всех тем, что в прошлом году "на старости лет" записался на философский факультет ЛГУ. "Сначала я хотел пойти на курсы компьютерной графики, — говорит он, — а потом вижу — там "Photoshop" один. В сущности, я его уже знаю. И тут я подумал: философия — это же основа всего. Взял и записался на философию!"

Игорь Тихомиров, легендарная личность, басист группы "Кино".

Эти люди — настоящая живая и удивительная история. Видеть их во плоти странно. Других я знаю меньше. Павел Борисов, прекрасный джазовый басист. Мой ровесник, трубач Иван Васильев и совсем юный гитарист Алексей Федичев, который пришел в группу совсем недавно. И очаровательные дамы: Татьяна Кочергина и Ольга Черникова из этнического вокального дуэта "Радуйся".

И конечно, пианист Андрей Муратов, который играл в "ДДТ" десять лет. "Добрее человека, чем Мурз, я вообще не знаю, — говорит Шевчук, — разве что Ленин". И хотя он больше не играет в "ДДТ", возникает ощущение, что Муратов никогда и не расставался с группой. А главное — если бы не он, этих пяти концертов, скорее всего, просто не было бы. Турне организовали два Андрея — Муратов и Брюкманн, основатель интернет-портала "Germany.ru". Иногда кажется, что они об этом сильно жалеют — когда музыканты хором начинают капризничать, Шевчук требует чаю, Бровко — подключения к интернету, а Доценко в самой далекой от цензуры форме громогласно заявляет, что ему немедленно нужно купить шесть пар барабанных палочек.

Итак, мы грузимся в автобус и катим в Нюрнберг, где у "ДДТ" запланирован первый концерт, а я принимаюсь задавать вопросы. Музыканты ласково называют Шевчука ЮЮ. К середине разговора с ним я стал подозревать, что имя это — не аббревиатура труднопроизносимых имени и отчества (Юрий Юлианович), а намек на африканские юю, талисманы или обереги, в которых живут души богов, как правило, не слишком добрых. В отрыве от его специфической, сказовой что-ли, интонации, слова утрачивают существо и становятся в общем довольно банальными. Впрочем, не исключено, что он просто не очень хотел разговаривать, а куда больше хотел завалиться на койку на корме автобуса, принадлежащего немецкой футбольной команде, и поспать. То и дело он с надеждой спрашивал меня: "Ну что, хватит?" Узнав, что еще не хватит и мукам его не будет конца, тяжело вздыхал, потом запускал свой знаменитый короткий горловой хохоток и разрешал: "Ну давай дальше!" Во всяком случае — притом, что это не диалог, как мне хотелось бы, а скорее монолог ЮЮ — интервью получилось достаточно живым. Вот оно.

АТ: Есть такая классическая и ставшая уже банальной цитата: "Порвалась связь времен". Действительно ли это для нынешней России? Нет у тебя ощущения, как у многих, что из под тебя страна уехала, ощущения такой невольной и нежеланной эмиграции?

ЮШ: Да нет, ничего этого нет. Я чувствую Россию не только душой, но и кожей, если можно так сказать. Конечно, для многих уже поезд ушел. Но они сами виноваты. Этого не может случиться, если ты постоянно в этом живешь, если для тебя это все существует, дышит, и ты живешь во времени. Я считаю, что мы во времени живем как группа "ДДТ", и в этом времени мы не потрялись нисколечко. Я вообще не люблю ностальгировать о прошлом, мечтать о будущем, я живу сегодняшним днем, настоящим, я чую это все, чувствую жизнь, чувствую время, и показатель этого — то, что много песен пишется. Господь не оставляет — это тоже радует. Суть творчества, искусства — в сопереживании. Если ты сопереживаешь этому миру, то ты есть ему творец, а если не сопереживаешь, то ты — мертвец. Ты просто обыватель, человек, которого ничто не интересует. Обыватель теряет свежесть чувств, и все ему приедается. Он говорит: "Ну шо, Маня, может, на Канары поедем?" "Та мы там были, Вася, да хера там делать?" И вот он мучается, понимаешь, он не знает, куда себя деть: бутылку взять или вторую. Ему ничего не интересно. А когда ты сопереживаешь, когда ты видишь этот мир и он тебя трогает — это и есть творчество. Остальное все фигня.

АТ: Почти никто, разве что Бродский — и уж во всяком случае никто в русском роке — не смог описать нынешний Петербург так нежно, точно и пронзительно, как ты, хотя это и не родной твой город.

ЮШ: Ну, за это спасибо. Бродский здорово описывал. Он, кстати, жил, кажется, на 17 линии, а я сейчас живу на 15. Но дело не в этом. Там еще много народу живет, слава Богу. Я когда приехал в Питер в первый раз — очень давно, в детстве — я этот город не увидел, я его почувствовал. У меня и тоска и радость одновременно, такая сложнейшая гамма чувств, которую я до сих пор испытываю в городе Санкт-Петербурге. Я просто рад тому, что до сих пор сопереживаю городу, что я не живу среди камней, что все одухотворено. Питер меня до сих пор волнует. Как Блок, который выхаживал свои стихи, я просто брожу по городу ночами, какую-то парадную вижу необычную, какой-то подъезд, какое-то окно открытое, какой-то балкон, какую-то вязь романтическую на здании ангелообразную. И это все ржавеет, старится, рушится, умирает, но вместе с тем живет, дышит. И все это, конечно, рождает стихи, рождает музыку. Я помню, "Черный пес Петербург" я просто выходил. И вот эти три аккорда, минор такой, эта русская плясовая, они просто вошли в меня. Я помню, я переходил, по-моему, Невский проспект около Литейного — и тут вот это (напевает "Черного пса"). Я чуть не заплакал. Думаю: "Ну, ешкин кот, нашел!". А я искал, понимаешь, эти три аккорда месяца три. Так тяжело сделать просто, очень тяжело. Это большая душевная работа.

АТ: Ты диктатор?

ЮШ: Не, ну это все миф, очередной миф просто. Говорят, что я диктатор, но это бред. Я командир, а не диктатор.

АТ: А чем командир отличается от диктатора?

ЮШ: Командир отличается тем, что первый идет в атаку. А диктатор — это тот, кто лежит и ничего не делает, а других заставляет трудиться, БАМ там строить или еще что-нибудь. Я с утра до ночи работаю. Вот такие расслабухи для меня редки. Я идеолог, у меня постоянно в башке что-то шевелится, постоянно я предлагаю новые идеи.

АТ: Мила ли тебе известность или она тебя утомляет?

ЮШ: Я не буду кокетничать: известность — это необходимая составляющая моей работы. Это неизбежные условия труда, с которыми нужно мириться. Самый большой минус популярности вот в чем: любой художник — это наблюдатель. Я очень люблю быть незаметным и наблюдать за людьми. Люблю ездить в метро. А когда ты популярен — ты лишен этого осторожного взгляда. С другой стороны известность и помогает, а иногда очень радует. Например, когда подходит совершенно незнакомый человек на улице и говорит: "Юрок! Старик, ты мне жизнь спас! Такая песня: я хотел руки на себя наложить, а потом послушал..." Тут даже не знаешь, что сказать.

АТ: Возникало ли у тебя когда-нибудь желание бросить музыку, посидеть одному, подумать, почитать книги?

ЮШ: Ну конечно! Да каждый месяц! Знаешь, у меня домик есть в деревне под Питером. При первой возможности я туда уезжаю и живу там один. Ребята не дадут соврать: с любой оказией я с удовольствием уматываю...

АТ: А в отпуск ездишь, как нормальный бюргер?

ЮШ: Отпуска у нас нет. Для меня отдых — это смена труда. Вот сейчас турне у нас, а потом я приеду обратно. Уеду в деревню. Разложу свои листочки, почеркушечки — начнется другая работа.

АТ: Как ты записываешь стихи?

ЮШ: У меня есть старорежимный пленочный диктофон: я наговариваю строчки, а иногда целое стихотворение. Бывает, наговоришь идею какую-то, потом расшифруешь ее и начинаешь думать, что может выйти из этой мысли. Это любимая работа: сидеть, размышлять, расшифровывать диктофонные записи. Вот я придумал такое словосочетание — "единочество" (название двойного альбома "ДДТ" — А.Т.) Как бы ты и един со всем миром, и вместе с тем одинок. Русской душе свойственно состояние этой тоски, этого единочества, какого-то ни на чем не основанного горя, просто оттого, что ты живешь — или радости великой.

АТ: Есть люди, которые тебя понимают?

ЮШ: Да, конечно, мама, мы с ней вместе живем. Сын мой, мне кажется, меня понимает. Я его часто в деревню с собой беру. Вот этой зимой мы с ним вместе прочли "Преступление и наказание" Достоевского. И сын — ему шестнадцать лет — сказал: "Пап, посмотри, как он описывает убийство! Я такого никогда не читал!" Я отвечаю: "Петь, да потому что это не Маринина, это Федор Михалыч". Я люблю классическую русскую литературу. Мы с ним поэтому читаем и Толстого, и Пушкина — ну все, что я когда-то с моей мамой читал.

АТ: Читаешь ли ты современных русских писателей?

ЮШ: Я современную русскую литературу знаю. Знаю, кто такой Пелевин, Сорокин. Просто мне это не так интересно, не очень созвучно моей душе. Мне не нравится эта вечная депрессия, перерастающая в цинизм. Я вижу больше хорошего, доброго. Может, они мне поэтому и не созвучны. Потом, Пелевин ведь и не видит людей, для которых пишет. А я выхожу на сцену — и там двадцать тысяч молодых пацанов и девок вот с такими глазами светлыми и радостными. Понимаешь, я вижу время в глазах 16-18 летних пацанов, которые приходят к нам на концерты. И мы думаем похоже о мире. А Пелевин с Сорокиным своих читателей не видят никогда. Поэтому мне кажется, что я время чую лучше, чем они. Но может быть, я заблуждаюсь (смеется).

АТ: Какие новые российские группы тебе нравятся?

ЮШ: "Джэн Эйр", например. Это уже европейский уровень. И что приятно, впервые появились в России музыканты, которые книжки читают. Вообще я должен тебе сказать, что музыкант — это, честно говоря, человек туповатый. Он мало чем интересуется, любит только клопов давить (изображает игру на гитаре). А музыкант-философ — это редкость и чудо.

АТ: Кем ты себя считаешь: музыкантом, поэтом или философом?

ЮШ: Мне абсолютно наплевать, кто я: музыкант, писатель, поэт, очкарик. Я — просто я и все. Можно ведь и соловья назвать музыкантом, можно и Диброва назвать певцом, и вот эти деревья — дровами. Но язык же не повернется.

АТ: Кое-что ты все же постулируешь. Например, ты считаешь себя интеллигентом.

ЮШ: Да, я интеллигент. Многие стесняются себя так называть. А мне нравится это слово — хорошее, настоящее. Интеллигент — это в первую очередь человек с воображением. Только человек с воображением понимает красоту мира. В России в эти десять лет мы нарожали людей без воображения, которые не видят гармонии и красоты мира, которые могут нагадить в лесу, в стране, в душах людей, в мире в этом. Интеллигент — это не образование, это воображение и чувство единения с миром. Я видел военных — удивительно интеллигентных людей. А вот наш министр культуры уж настолько образованный, а интеллигентом его назвать у меня язык не повернется. "А на улице Тверской, блин, в натуре, пир мирской, там министр всех культур в окруженьи модных дур". Когда ты в Чечне под обстрелом — а нас несколько раз долбили наши же — ты пытаешься свое тело большое вбить в щель двухсантиметровую от жуткого страха, вбиться, залезть, спрятаться, не знаю как. А после того, как все закончилось, и ты живой, ты о многом думаешь иначе: о мире, о войне. Потому что все это в тебя уже вошло с кровью, со страхом, с ненавистью, с отчаянием. Этого не хватает, мне кажется, нашей художественной интеллигенции. Поэтому они боятся ручки испачкать об Чечню, а вместо этого ходят по клубам, друг друга хвалят и вручают призы.